Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]
— Сурово… Далеко же вы забрались… Послушай, Алексей, я должен извиниться, наверное.
— За что?
— Что приехал…
— Ка-аво! Приехал, чего ж теперь извиняться, — воскликнул шофер, все еще не знавший, какого тона придерживаться по отношению к приезжему.
— Ив самом деле, — пробурчал Тянигин, — чего тут извиняться? Ну, приехал и приехал. Ведь мы же договаривались.
— Так оно и есть, конечно. Только чувствую я, что все получилось как-то не очень хорошо.
— Что именно?
— Не знаю. В общем, что-то не то. Ну, ладно…
— На сердце кошки скребут?
— Скребут, Алексей Данилович. И кажусь я самому себе ненормальным.
— А у нас тут все такие, — не оборачиваясь, проговорил Иван. — К нам другие и не приезжают.
— Ну, тогда все в порядке, — рассмеялся Гурин.
— Тут все мы с чудесами живем, — продолжал шофер, попутно справляясь с какой-то дорожной задачей: повернув руль чуть вправо, затем тотчас же влево; упрочился на сиденье, слегка поерзав. — Чуднее Сарыма края нет. Аракы пьем, хариусом закусываем, по пять раз женимся.
— Болтай, Петрович. Он и так напугался, а ты еще подбавляешь, — проворчал Тянигин. — А мне здесь нравится. Я, например, никуда бы отсюда не уехал. С Еленой- то как порешили? Она-то приедет?
— Что ты, Алексей, бог с тобой! Разве она оставит Москву? Да и не в этом дело. В общем, Алексей, я должен тебе все рассказать. Я решился ехать к тебе по двум обстоятельствам. Одно из них вот какое: я ушел от Елены.
— Вот те на! Развелись? Когда же успели?!
— Нет еще. Но это ничего не значит. Выгнала она меня, Данилыч, вернее, вынудила меня бросить все и уйти. И это бесповоротно.
— Ладно, дома расскажешь.
— А что? Могу и сейчас рассказать. Я Ивана Петровича не стесняюсь.
— Пошто меня стесняться? Ивана самого два раза жены выгоняли, — отозвался шофер.
— В чем причина, Юра?
— Причина самая банальная, Алексей Данилыч. Перестал я удовлетворять ее как мужчина.
Тянигин быстро обернулся и уставился на Турина. Тот неопределенно смотрел вдаль сквозь ветровое стекло. Шофер усмехнулся и покачал головой, продолжая, однако, бегающими глазами цепко оглядывать дорогу.
— Как это? — растерянно, почти робко спросил Тянигин.
— Ну, говоря точнее, я просто отказался исполнять свои обязанности мужа и супруга, забастовал, — с полной невозмутимостью отвечал Гурин.
— Однако ты удивляешь меня, Юрий Сергеевич, — г сердито загудел Тянигин. — Ведь взрослый человек, а позволяешь себе… Ну что за чушь ты несешь? Есть же такие вещи, о которых вслух не говорят…
— Почему же? — усмехнулся Гурин. — Говорить можно все, Алексей Данилович. Мы трое взрослых мужиков, чего же нам стесняться. Жена заездила меня, я ей сказал: пас, не буду, и что тут такого? Поищи, говорю, других, а меня уволь, не вижу, говорю, в этом никакого смысла.
— Значит, другой подходи к ней и пожалуйста, а мы — пас? — спросил Иван, на мгновение полуобернув к Турину красное лицо с разъехавшимися в улыбке щеками.
— Так оно и есть, — поддакнул Гурин и, округлив светлые глаза, весело посмотрел на него. — Другой подходи и пожалуйста, а мы пас.
Иван оскалил желтоватые зубы и бесшумно затрясся от смеха — «— и плечи его тряслись, и красное лицо, и только невинной синевы глаза продолжали свою цепкую работу да руки сами по себе, едва заметно повертывали руль туда и сюда.
И под машиной стремительным конвейером проносилась лента асфальтированной дороги, на ней с яростной поспешностью вращались четыре колеса маленького вездехода. Иногда мелькающий конвейер дороги подводил под эти колеса выбоину в асфальте, и тогда железный ящик машины с грохотом заваливался одной стороной и тут же подскакивал — и далее подминал под себя колесами бесконечный конвейер магистрального шоссе. И весь этот умопомрачительный пролет земли под машиною совершался по воле и благодаря умению шофера Ивана Петровича.
Но совсем, казалось, уж без его участия происходило иное движение земли — плавный поворот огромного ее диска, словно невидимый титан-гончар тронул свой круг, набросав на него глиняные кучи, собираясь вылепить изо всего этого невиданной красоты сосуд. Ибо высокие буро-пепельные горы, проплывающие вдоль горизонта по карусельному своему кругу, не выглядели окончательно творениями мастера, а казались лишь подготовленным материалом для создания чего-нибудь понятного, поразительного, окончательно безупречного. Раскиданные по равнине островерхие холмы отдельно стоящих гор, голубоватые вдали и сизо-бурые, с розовыми изломами вблизи, пробуждали в душе созерцающего их человека смутное томление по красоте, которое, однако, не переходило в ликующую уверенность осуществления — ибо первозданной форме этих зазубренных гор не была придана разумная, внятная цель, они вспучились при сотворении Земли из огненной жижи да так и застыли в случайном, причудливом виде. И дикая, хаотическая живописность изначально сохранившегося края поражала ум и зрение Турина, но не давала созерцательного покоя его душе.
Не так ли и человеческая жизнь, думалось Турину, пусть даже богатая встречами и свершениями, кажется стороннему наблюдателю, видящему ее начало и конец, явлением печальным и томительным — если неизвестна ее цель, ее истинный смысл. И не для того ли, тоскующе размышлял Гурин, чтобы разгадать эту цель и смысл и тем самым избавиться от этой неизбывной печали, ведутся все человеческие разговоры… Как и этот глупый разговор внутри грохочущей коробки, вращением своих колес заставляющей сложно двигаться землю под собою со скоростью 80 километров в час. И не таится ли вся разгадка смысла человеческого, его жестокой тоски перед неизбежностью бытия в простом движении ногою, прижимающем акселератор с тем, чтобы еще быстрее завертелись колеса машины? Потому что в словах, которые произносились в этот момент в машине, не таилось даже намека на разгадку подлинного смысла жизни. А смысл этой беседы, увы, был так же далек от этой задачи, как звезда на краю Галактики далека от противоположного края этой Галактики.
— Баба, она заездит кого хошь, это точно. Ее сбросишь с койки, а она снова ползет, словно кошка. Вот и пойми, что она за человек, баба, — солидно рассуждал Иван Петрович.
— По этому поводу, Иван Петрович, профессор Форель говорил, что у женщины есть высшие точки активности, — отвечал Гурин, — и наоборот.
— Эх, моя-а! Профессор говорил? — дивился шофер. — Башковитый мужик был, однако!
— Не пойму я тебя, Юрий Сергеевич, — обиженно заговорил наконец Тянигин, — шутишь ты все или нет. Несешь какую-то пошлятину, неудобно тебя слушать.
— А что, Алексей Данилыч? Тема древняя и безотказная в любом мужском обществе.
— Да ну тебя.
6
— Сделали остановку в каком-то поселке, куда въехали уже при свете фар, во мглистой синеве морозного вечера, и прямые полотнища света перед машиной качались плавно, с ошеломительным размахом, терялись в небе, выхватывая внизу из зыбкого небытия то длинный кусок изрытой белой дороги, то покосившийся забор, человека и ведомую в поводу лошадь или неподвижный трактор на обочине. И вдруг недвижно замер коридор света и угас, словно вновь смахнув эти тени в небытие. Но уже приближались хриплый рев и лай, а затем выпрыгнули из мглы лохматые тела крупных собак, закипели вокруг машины. Гурин оробело глядел на них, не представляя, как можно без оружия оказаться перед такими зверями, но уже вылезали, согнув спины, Тянигин и шофер из машины, не обращая внимания на оскаленные пасти и мерцающие лютым огнем глаза собак, и Гурин, трусливо обмирая, тоже спрыгнул на землю. Но, как бы угадав, что именно он боится, проклятое зверье набросилось на него одного, брызжа искрами глаз. Тянигин скрылся уже за машиной, обогнув ее сзади. Турину пришлось отступать, безуспешно отлягиваясь, он уже собирался обратно влезть в кабину, но тут появился Иван Петрович, хлопнул, как выстрелил, руками в тугих кожаных перчатках, и собаки отскочили.
—^ Идем в чайную, Юрь Сергеич, — весело воскликнул _он. — Не мешат перекусить. А то кишка кишке протоколы пишет.
— Да дьяволы… нас самих сожрут, — опасливо откликнулся Гурин, косясь на собак, метавшихся в трех шагах.
— А ты их не бойсь. — И шофер, пригнувшись, снова захлопал руками, затопал и пронзительно засвистел, поджав нижнюю губу: фы-фи! фы-фи! фы-фи!
Собаки отскочили подальше. Шофер рассмеялся. Видимо, он с удовольствием разминал занемевшее после долгой езды тело. Гурин, непривычно ступая в валенках, шел рядом с ним. Однако Иван подвел его не к чайной сначала, а к некой будке, лежавшей почему-то на боку. Там уже стоял Тянигин, с независимым видом распахнув полушубок, и завершал как раз свое дело, глубоко вздрагивая и передергивая плечами. Гурин опасливо оглянулся — вокруг ведь было открытое место, и окна чайной ярко светились.
